Кто открыл, что можно добывать молоко из коров, и чем он, думаете, тогда занимался?
А, впрочем... средние века У нас гостят, как видно, цепко, Но ведь корова не река ― И не в названье здесь зацепка...
Бреду к деревушке, мясистый и розовый, Как к пойлу корова ― всещедрый удой, Хозяйка-земля и подойник берёзовый ― Опалая роща лежит предо мной. Расширилось тело коровье, молочное, И нега удоя, как притча Христа: «Слепцы, различаете небо восточное, Мои же от зорь отличите ль уста?» Христос! Я ― бурёнка мирская, страдальная, Пусть доит Земля мою жизнь-молоко...
Бык на цепи золотой, В небе высоко ревёт... Вон и корова плывёт, Бык увидал, огневой... Вздыбился, пал... Синь под коровою.
Для быков нет священных коров.
Для долговечности нужно поставить себя в положение «накануне ликвидации» ― и проживешь два века. Великая глотка под пустяковой головой. (Божинский) Рассказ девочки о корове. У коровы по четырём углам [поставлены] стоят ноги. Из коровы делают [мясо] котлеты, а картофель растёт отдельно. Корова сама даёт молоко, а индюк старается, не может.
Его поэзия не дойная корова, Он ей не выжимает вымя, Не дёргает за розовые сиськи, Глубокие не наполняет миски Звенящим жолтым молоком. ― Но я не дойницей родился, а певцом.
Если тебе «корова» имя, у тебя должны быть молоко и вымя. А если ты без молока и без вымени, то чёрта ль в твоём в коровьем имени!
За жирными коровами следуют тощие, за тощими – отсутствие мяса.
За одним арестом цепочкой шли другие ― родственники, знакомые, те, чей телефон записан в записной книжке арестованного, с кем в прошлом году он встречал Новый год, и тот, кто обещал, но, испугавшись, не пришёл на эту встречу... Люди боялись каждой встречи и каждого разговора, и тем более они шарахались от нас, которых уже коснулась чума. И нам самим казалось, что мы разносим чуму. У меня было единственное желание ― притаиться в углу и никого не видеть, и поэтому я мечтала о корове. Это та самая «последняя коровёнка» народнической литературы, которую мужик, зацепив за рога, повёл продавать на базар. Благодаря особенностям нашей экономики, корова в течение многих лет могла прокормить семью. В маленьких домишках ютились миллионы семей, живших лоскутным участком, дававшим картошку, огурцы, капусту, свёклу, морковь и лук, и коровой.
И венки из вьюнков и камелий На рогах у священных коров... (Хоть корова не каждая свята, Но брамины, прозрев глубоко, Мясоед запретили когда-то, И нельзя продавать молоко). Меж вертепов, светящих багрово, Мимо жриц, возносящих мольбу, Величаво проходит корова С белоснежной звездою на лбу, ― Благодушием тигра жесточе И людской презирая порыв, Роковые, огромные очи В даль угрюмого «стрита» вперив! И бряцанье её амулетов Над толпой человеков-теней, Над толпой человеков-скелетов, Что склониться спешат перед ней..., И не глуп стародавний уклад... Пусть коровы идут на консервы, Пусть индусы едят, что хотят!
И действительно, собаки повсеместно отнеслись к ним превосходно, но всё-таки экспедиция их не обошлась без приключения: бурая корова Дементия, которую тётя оскорбила, назвав её «неживым чучелом», доказала, что она ещё жива, и когда Гильдегарда, проходя мимо неё, остановилась, чтобы поощрить её ласкою, тощая бурёнка немедленно подняла голову, сдёрнула с англичанки её соломенную шляпу и быстро удалилась с нею на середину самой глубокой и непроходимой лужи, где со вкусом и съела шляпу, к неописанному удовольствию тёти Полли, которая над этим очень смеялась, а англичанка, потеряв шляпу, повязалась своим носовым платком и окончила обход в этом уборе.
И звучно поцеловала вспыхнувшего Громова в щёку. ― Гм! ― сказал Клинков, ― если бы я знал, что за коров полагается такая благодарность, я бы вместо цветов подарил корову. ― Говоришь о корове, ― недовольно пробормотал Подходцев, ― а сам всё время подсовываешь осла. ― Марья Николаевна, разве я вам Подходцева подсовывал? ― Бледно, ― пожал плечами Подходцев. ― Вы на него не обижайтесь, Марья Николаевна, он ведь ни одной женщины не может видеть равнодушно...
Иные люди хотели бы увидеть Бога своими глазами, как они видят корову, и любить Его, как они любят корову: за молоко и сыр, за выгоду, которую она им дает.
Когда, стиснутый между двумя офицерами с саблями наголо, он проходил по залу Лаокоона между двумя шеренгами солдат, — в воздухе, потрясённом барабанным грохотом, разливался неизречённый аромат. Он проходил, а в воздухе всё ещё пахло ландышами, фиалками, резедой и гвоздикой. Если б тут была корова, она съела бы Поля Дешанеля, приняв его за букет цветов!
Коня у мужика не стало, Так он корову оседлал, А сам о том не рассуждал, Что, говорят, седло корове не пристало, И, словом, на корову сел, Затем что он пешком идти не захотел.
Коров своих крестьяне «до последнего берегли» и «воспитывали крышами». Сгребут, бывало, с крыш давно почерневшую солому и иногда «попарят её в корчажке» — вот и корм. Солить было нечем: тогда соль составляла «правительственную регалию» и была так дорога, что плоховатые мужики и в «ровные»-то года часто ели сныть несолёную., Коров «ходячих» не резали. Станет она «падать» или «заваливаться», идучи на водопой, — её всё ещё поднимают и ведут до дому, «поддерживают» и опять «крышей воспитывают». И так водятся с ней до тех пор, пока у неё «титьки высохнут». Тут уже, значит, ждать от неё больше нечего — «воспитание» её кончено, и остаётся ей «нож воткнуть». Зарезанную полуиздохшую корову поскорее «требушили» и потом волокли «в копоть», то есть разнимут её труп на частички и повесят эти рассечённые части «над дымом», чтобы их «прокурило» и «дух отшибло», потому что у этого мяса даже до посмертного разложения был какой-то особенный, вероятно болезненный, запах, которого «утроба человеческая не принимала». А потом, когда дым всё это «прокурит», — вонь несколько изменяла свой характер, и мясо воняло иначе — менее противно: тогда его, бывало, варят и едят.
Корова приносила большую радость людям, особенно пришедшим на войну из села. После каждого артобстрела или бомбёжки бойцы прибегали узнать, цела ли бурёнка, не поранена ли, ласково поглаживали корову. Не просто объяснить всё это, но появление сугубо мирного существа в обстановке огромного напряжения помогало людям поддерживать душевное равновесие. Напоминало: все радости к человеку вернутся, жизнь продолжается, надо только суметь отстоять эту жизнь. Хороший подарок малоземельцам был преподнесен в честь 1 Мая 1943 года.
Коровы, мне приснился сон. Я спал, овчиною закутан, и вдруг открылся небосклон С большим животным институтом. Там жизнь была всегда здорова И посреди большого зданья Стояла стройная корова В венце неполного сознанья. Богиня сыра, молока, Главой касаясь потолка, Стыдливо кутала сорочку И груди вкладывала в бочку. И десять струй с тяжёлым треском В холодный падали металл, И приготовленный к поездкам Бидон, как музыка, играл. И опьянённая корова, Сжимая руки на груди, Стояла так, на всё готова, Дабы к сознанию идти., Я дале видел красный светоч В чертоге умного вола. Коров задумчивое вече Решало там свои дела. Осёл, над ними гогоча, Бежал, безумное урча., Корова в формулах и лентах Пекла пирог из элементов, И перед нею в банке рос Большой химический овёс., Воспряньте, умные коровы, Воспряньте, кони и быки! Отныне, крепки и здоровы, Мы здесь для вас построим кровы С большими чашками муки.
Круторогие быки, с лоснящейся белою шерстью, с умными, добрыми глазами, лениво оборачивая головы на звук шагов, жевали медленную жвачку, и слюна стекала с их чёрных влажных морд на колючие листья пыльного терновника. Стрекотание кузнечиков в жёсткой выжженной траве, шорох ветра в мёртвых стеблях чернобыльника над камнями развалин и гул колоколов из далекого Рима как будто углубляли тишину. Казалось, что здесь, над этою равниною, в её торжественном и чудном запустении, уже совершилось пророчество Ангела, который «клялся Живущим вовеки, что времени больше не будет».
Кушает сено корова, А герцогиня желе, И в половине второго Граф ошалел в шале.
Мудростью пухнет слово, Вязью колося поля, Над тучами, как корова, Хвост задрала заря.
На днях мне попалось одно издание этой классической книги, где самые озорные стихи так благообразно приглажены, что смахивают на воскресные гимны. Знаменитое «Гей диддл, диддл» ― о корове, которая перепрыгнула через луну, и о собаке, которая засмеялась человеческим смехом, ― переделано каким-то благонамеренным квакером так: собака не смеётся, а лает, корова же прыгает не над луною, а под луною, внизу, на поляне.
Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки. На море на океане, на острове на Буяне стоит бык печёный, в заду чеснок толчёный, с одного боку-то режь, а с другого макай да ешь.
Не скрываю, С ребячества привык я к чаю, Сначала просто пью, потом Употребляю с молоком, Не покупать-с: своя корова».
Немой дотоле Веденеев двор тоже встрепенулся: заревели, отворяясь, ворота, загоготал в конюшне трёхгодовалый жеребец, закудахтали куры, слетая с насести, овцы, коровы, свиньи, толкаясь в воротах, побежали к стаду, издавая свойственные им звуки. И Веденей подумал: «Вон протяжно, тонко мычит ― это бурёнка, а точно захлёбывается ― Машка рыжая, хриплым, удавленным голосом ― Машка пёстрая, ― давно бы продал, да к молоку хороша, переливается, как в рожок, ― красная тёлка».
Один русский философ разделял женщин на «змеистых» и «коровистых». В этой не лишённой остроумия юмористической классификации Мальве нет места (как, впрочем, и многим другим женским типам). О сходстве с коровой не может быть и речи: для этого Мальва слишком жива, гибка и изворотлива, да и нет на ней той всегдашней печати материнства, которая лежит на корове.
Он прекрасно знает свой мир, Он пускает дым из ноздрей, В тёмно-синем небе зимы Дышат белые души тьмы, И на их румяных щеках Веселится корова-смерть.
Партиям, которые хотят молока, не следует садиться на табурет посреди поля и ждать, пока корова их поддержит.
Перед последним уроком всем детям дали в первый раз их жизни по белой булке с котлетой и картофелем и рассказали, из чего делаются котлеты ― из коров. Заодно велели всем к завтрашнему дню написать сочинение о корове, кто их видел, а также о своей будущей жизни. Вечером Москва Честнова, наевшись булкой и густой котлетой, писала сочинение за общим столом, когда все подруги её уже спали и слабо горел маленький электрический свет. «Рассказ девочки без отца и матери о своей будущей жизни. ― Нас учат теперь уму, а ум в голове, снаружи ничего нет.
По рытвинам, средь мусора и пепла, Корова тащит лес. Она ослепла. В её глазах вся наша темнота. Переменились формы и цвета. Пойми, мне жаль не слов ― слова заменят, Мне жаль былых высоких заблуждений. Бывает свет сухих и трезвых дней, С ним надо жить, он темноты темней.
Под окном корова долго мочится У куста горланят петухи. Расставаться с жизнью мне не хочется Хоть на сердце тайные грехи.
Послушайте, деревья, речь О том, как появляется корова. Она идет горою, и багрова Улыбка рта её, чтоб морду пересечь. Но почему нам кажется знакомым Все это тело, сложенное комом, И древний конус каменных копыт, И медленно качаемое чрево, И двух очей, повёрнутых налево, Тупой, безумный, полумёртвый быт? Кто, мать она? Быть может, в этом теле Мы, как детёныши, когда-нибудь сидели? Быть может, к вымени горячему прильнув, Лежали, щёки шариком надув? А мать-убийца толстыми зубами Рвала цветы и ела без стыда, И вместе с матерью мы становились сами Убийцами растений навсегда?, Ещё растеньями бока коровы полны, Но уж кровавые из тела хлещут волны, И, хлопая глазами, голова Летит по воздуху, и мёртвая корова Лежит в пыли, для щей вполне готова, И мускулами двигает едва.
Се знамение: багряная корова, Скотница с подойником пламенным Будет кринка тяжко-свинцова, Устойка с творогом каменным.
Снилась мне хорошая корова С выменем отвислым и раздутым, Под неё подполз я, поживиться Молоком парным, как уж, я думал, Только вдруг она меня лягнула, Я перевернулся и проснулся,
Толстое тело коровы, Поставленное на четыре окончанья, Увенчанное хромовидной головою И двумя рогами (словно луна в первой четверти). Тоже будет непонятно, Также будет непостижимо, Если забудем о его значенье На карте живущих всего мира., Человек, владыка планеты, Государь деревянного леса, Император коровьего мяса, Саваоф двухэтажного дома, ― Он и планетою правит, Он и леса вырубает, Он и корову зарежет, А вымолвить слова не может., Корова мне кашу варила, Дерево сказку читало, А мёртвые домики мира Прыгали, словно живые.
Тут навстречу попалась какая-то баба, и Фёдор Михайлович спросил её: ― Тётка, ты не повстречала ли бурой коровы? ― Нет, батюшка, не встречала, ― ответила та. Вопрос о бурой корове показался мне странным, и я приписал его народному поверью, «по которому по первой возвращающейся с поля корове можно судить о завтрашней погоде», и подумал, что Фёдор Михайлович с целью узнать о погоде на завтра осведомляется о корове.
Уму такого масштаба, как мой, не годится извлекать питательные вещества из коров.
Ходит корова тощего вида, взять бы эту корову и выдоить. Хвать бы за вымя быстрее воров! Но я не умею доить коров.
Чтобы уследить за своей коровой, дай ей пастбище побольше.
Я мог бы танцевать с тобой, пока коровы не вернутся с пастбища. Но, подумав, решил: лучше танцевать с коровами, пока ты не уйдешь домой.
Я читаю: просто ― ничего не понимаю. «Это ― не я». Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. Пишут о «корове», и что она «прыгает», даже потихоньку «танцует», а главное ― у неё «клыки» и «по ночам глаза светят зелёным блеском». Это ужасно странно и нелепо, и такое нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский, Волжский, Закржевский, Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально-верных, ― о давлении крови, о температуре, о множестве сердец). С Ницше... никакого сходства! С Леонтьевым ― никакого же личного...
― Замри! Лучше быку дорогу не переходить! Но Петушок не заметил мальчишек. Он степенно обогнул пруд, затянутый ряской, точно зелёным чёсаным одеялом, подошёл к изгороди участка. Удивляясь, как это ему посмели перегородить путь, бык уперся своим чугунным лбом в старенькую изгородь, та крякнула и повалилась на землю.
Темы по буквам
