Парадигмы сознания и парадигмы философии можно выделить только в контексте изучения, или, по крайней мере, структурирования основных типов опыта. Основой этого структурирования является опять-таки структура: различие – синтез-идентификация.
...как говорил Бердяев, христианство, освободив природу от населявших ее демонов, механизировало ее, жестче сказать, умертвило. Природа, полная богов, перестала существовать. То есть христианство ― трансцендентальное априори техники, техника «возможна» (в кантовском смысле) только в контексте христианства.
«Юрий Ханон: вне контекста» — парадоксальность этой формулировки с первых же строк ставит акцент на такой же парадоксальности обсуждаемого предмета. Разумеется, первым делом возникает принципиальный (почти схоластический) вопрос: а возможно ли вообще (в человеческом мире) существование какого-либо предмета «вне контекста». С одной стороны, вослед за классиками, приходится констатировать старую как мир истину: «нельзя жить в обществе (контексте) и быть свободным от общества (контекста)». ,(не точная цитата из статьи В.И.Ленина «Партийная организация и партийная литература», С другой стороны, само по себе понятие «контекста» — сугубо умозрительное (или спекулятивное), а потому «существование вне контекста» возможно только вне пределов человеческого мозга. Последнее условие в рамках антропоморфного мира носит чисто обструктивный характер, само собой. Короче говоря, вывод однозначен и неутешителен: в мире, где всё взаимосвязано, «вне контекста» не существует — ничто. И тем не менее, заголовок (хотя и отчасти провокационный) в данном случае вполне осмыслен. Всего в двух словах: жёстко поставив свою музыку и, главное, свою собственную жизнь как произведение искусства, за предел существующих кланов (причём, не только музыкальных и мира искусства), этот автор неминуемо вычеркнул себя из акутального событийного контекста своего конкретного места и времени. В свою очередь, существующие кланы (причём, не только музыкальные и мира искусства) ответно поставили не признающего их «протестанта» за черту своего актуального контекста. — Однако,, тем самым, неминуемо деформировался сам контекст современной культурной жизни, в котором появилось радикальное лицо, якобы поставившее себя «вне контекста» (особняком) в среде не принимающих его кланов: такой факт можно было сколь угодно долго игнорировать, но о нём нельзя было «не знать». Таким образом, логический круг замыкнулся, образовав идеальную пару «отрицательной истинности»: экстремальная фигура самим по себе нахождением «вне контекста» образовала со своим чуждым контекстом — некий новый синтетический контекст, включающий в себя «отрицание отрицания».
«Я очень стар» — говорит в автобиографических «Записках писателя» Юрий Олеша. «Я очень стар…» — повторяет через год герой его рассказа «Альдебаран». Неслучайное сходство двух фраз создано неслучайным сходством контекстов. В обоих рассказах слова о старости окружены воспоминаниями.
Актриса мнётся и тихо говорит, что у Тургенева Наталья Петровна глядит в пол и лишь протягивает Беляеву руку. Я, разумеется, знаю эту ремарку. Но в спектакле образуется свой собственный контекст, и в зависимости от него понимаешь необходимость того или иного поворота.
Большое это письмо, в несколько строк. Его смысл можно раскрывать слой за слоем, как археолог на раскопках вскрывает землю. Помимо явного смысла, нас ждет анализ языка, почерка, букв, чернил, бумаги и вновь смысла, но уже в контексте военной и предреволюционной эпох, а затем в контексте всех последующих эпох. Контекст раскрывает подтекст все глубже и глубже. Француз Мишель Фуко написал целую книгу об «археологии текста». А о бесконечности смысла в тексте и в слове написаны тысячи книг, начиная с самой главной Книги.
В действительности для того, чтобы раскрыть значение, надо прежде всего установить его предметную отнесенность, а для того, чтобы установить предметную отнесенность значения, надо установить понятийное содержание соответствующего чувственно данного предмета. Значение каждого слова в своей понятийной определенности соотносительно с определенным контекстом, которому оно по существу принадлежит.
В шестьдесят четвертом году, когда в яблоневых садах заухали топоры, зазвенели бензопилы, взревели бульдозеры, раскатывая по бревнышку старые срубы, когда кругом затрещали костры из дранки, досок, ставен, сундуков, матрасов и прочей домашней рухляди, когда сгрудились тут и сям по всей обезлюдевшей, разоренной окраине землеройные, долбильные, грузоподъемные машины, взялись рыть рвы и котлованы, громоздить горы глины, щебня и крутую насыпь шоссе, ― отец отказался от предложенной ему квартиры с эркером на бульваре Белы Куна, отстоял свой дом и был не прав. Как сказал бы, надо думать, будь он жив, великий Плетенёв: если дорог тебе твой текст, перво-наперво спасай контекст, хотя бы часть его, хотя бы несколько садов за твоим окном, а не смог ― будь храбр, уступи: начни с новой строки, не суть важно какой, да и неважно где, хотя бы и на Белы Куна, ― все равно это будет твоя строка…
Вместе с тем, изучение контекстов литературного творчества ― это необходимое условие проникновения в смысловые глубины произведений, одна из существенных предпосылок постижения как авторских концепций, так и первичных интуиций писателей. В каждом отдельном случае литературовед, естественно, сосредоточивается на каком-то одном аспекте контекста рассматриваемых произведений. Но в общей перспективе развития научной мысли насущен одновременный и равноправный учет как близких, конкретных, так и удаленных, всеобщих контекстов. Изучение контекстов творчества писателей (в оптимальных для науки вариантах) составляет сопровождение имманентного рассмотрения произведений или, по крайней мере, требует учета данных такого рассмотрения.
Вот почему я предпочел, говорил Декарт, основывать свое рассуждение на существовании меня самого, считая одновременно, что не может быть никакого сомнения в существовании внешних вещей ― это школьное упражнение в философии. На самом деле нужно сомневаться во всем чужом и готовом. Лишь принимая во внимание этот контекст, можно понять, что никакого отношения к субъективизму, т.е. к привилегированию своего внутреннего психологического мира, его философия не имеет. Вместо того чтобы рассуждать о мире, я предпочел выбрать себя, говорит Декарт, поскольку я не завишу ни от какой последовательности причин.
Все имена процессов употребляются в контексте фазовых глаголов — со значением ‘начинаться’, ‘кончаться’, ‘продолжаться’: началась борьба, начался дождь, кончилось преследование (инакомыслящих), продолжается посадка в самолёт. Имена действий допустимы в контексте фазовых глаголов со значением ‘начинать’, ‘кончать’, ‘продолжать’: вступил в переговоры, закончил проверку, прервал чтение, принялся за починку, приступил к уборке, прекратил выдачу. Контекст фазового глагола является диагностическим для имен процессов, в противоположность именам событий.
Всякая мысль, не отнесенная со мною как долженствующе-единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет принудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании, случаен и эмоционально-волевой тон такой не инкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный поступок.
Всякая реальная конкретная речь или высказывание человека являются определенной специфической деятельностью или действием его, которые исходят из тех или иных мотивов и преследуют определенную цель. В контексте этих мотивов и целей говорящего объективный смысл или значение его высказывания приобретает новый смысл: за объективным содержанием того, что сказал говорящий, выступает то, что он имел в виду, то, что он хотел высказать ― дать почувствовать, или понять, то, ради чего он все это сказал. Предметный текст оказывается снабженным более или менее богатым и выразительным подтекстом. Образующийся таким образом личностный контекст определяет смысл речи как высказывания данного человека.
Выяснение того, какие факторы влияют на выбор исходного вида значения, представляет собой отдельную задачу. Можно предположить, что это, в частности, статистика, т. е. количество контекстов с тем или иным видом значения: в качестве исходного вида (при прочих равных условиях) выбирается тот, который реально чаще встречается, чаще употребляется. Любая модификация лексемы может иметь свои собственные парадигматические (в частности ― синонимические) связи, ср. небо «купол» ― небосвод, небосклон, небо «пространство» ― поднебесье. Наличие таких парадигматических связей и может служить основанием для того, чтобы усматривать в данной лексеме дизъюнкцию...
Дело тут в том, что фразу нельзя однозначно перевести, не имея под руками контекста. Но контекст бывает разный. Это может быть «микроконтекст», то есть, все те логико-грамматические связи, которые могут быть выявлены непосредственно из предыдущих предложений, а также те элементы логико-грамматического субъекта, которые как бы «затоплены» в контексте, но могут быть восстановлены при переводе, это может быть и «макроконтекст», то есть вся сумма конкретных знаний, накопленных данным человеком на протяжении всей его жизни. Именно макроконтекст, которым располагает учёный, читающий научную статью, заставит его совершенно однозначно перевести упоминаемую выше фразу.
Для него герой и весь конкретный событийный контекст его соотнесены с ценностью человека и человеческого, поскольку он ― эстетический субъект, утверждение причастен единственному бытию, где ценностным моментом является человек и все человеческое. Для него оживает и ритм как ценностно-напряженное течение жизни смертного человека. Вся эта архитектоника и в своей содержательности, и в своих формальных моментах жива для эстетического субъекта лишь постольку, поскольку им действительно утверждена ценность всего человеческого. Такова конкретная архитектоника мира эстетического видения. Всюду здесь момент ценности обусловлен не основоположением как принципом, а единственным местом предмета в конкретной архитектонике события с единственного места причастного субъекта. Все эти моменты утверждены как моменты конкретной человеческой единственности. Здесь и пространственное, и временное, и логическое, и ценностное оплотнены в их конкретном единстве (отчизна, даль, прошлое, было, будет и т. д.)
Если же мотивом возникновения музыкального звучания становится не желание создания чего-то ранее неведомого, но желание припоминания и повторения чего-то уже существующего, то совершенно естественно место текста должно занять нечто другое. И если желание создать нечто принципиально новое порождает акт написания определенного текста, то желание припоминания и повторения порождает акт вхождения в контекст. Переход от работы с текстом к работе с контекстом — это переход, весь масштаб и вся фундаментальность которого еще не вполне осознаны. Более того, многими не осознается, что этот переход вообще имел место, и тем не менее он совершился, и лучшим доказательством тому служит конец гегемонии текста, а также замещение этой гегемонии игрой множества контекстов, что наблюдается практически во всех областях человеческой деятельности. Переход от работы с текстом к работе с контекстом в области музыки означает переход от принципа композиции к принципу, который пока что трудно определить и который за неимением лучшего определения обозначим как принцип посткомпозиции.
Если перебор букв в коротких словах вполне реален, хотя и дает осмысленные слова редко (можно поочередно заменять в данном слове каждую букву и смотреть, осмысленно ли получившееся слово), то перебор букв в длинных словах просто невозможен, поскольку в любом разговорном языке менее миллиона осмысленных слов (даже если считать все словоформы), тогда как комбинаций букв той же длины, что и слов, ― в квинтильон раз больше. Далее, слова обретают смысл только в контексте, но даже словопар, не говоря уж о тройках слов, в языке ― многие миллиарды. Поэтому никто не мыслит путем перебора слов. И вот мы видим, что механизм Тонегавы тоже проводит не перебор, а какую-то более сложную процедуру.
Значение слова определяется не только соответствием его тому понятию, которое выражается с помощью этого слова (например: движение, развитие, язык, общество, закон и т.д. ), оно зависит от свойств той части речи, той грамматической категории, к которой принадлежит слово, от общественно осознанных и отстоявшихся контекстов его употребления, от конкретных лексических связей его с другими словами, обусловленных присущими данному языку законами сочетания словесных значений, от семантического соотношения слова с синонимами и вообще с близкими по значениям и оттенкам словами, от экспрессивной и стилистической окраски слова.
Из всех обвинений христианства самое страшное принадлежит Ницше, сказавшему о христианах, что они безрадостны. Поэтому забудем на время академические споры о Церкви, об ее миссии и о методах ее миссии. Ибо рассуждение такого рода осмысленны только в контексте той великой радости, из которой все в христианстве черпает свой смысл и силу. «Я возвещаю вам радость великую, которая будет всем людям» (Лк. 2: 10) ― этими словами открывается Евангелие, а завершается: «они поклонились Ему и возвратились в Иерусалим с радостью великою…»
Когда берёшь на себя труд взглянуть на ситуацию глазами другого человека, тебе многое открывается. У каждого есть своя логика. В каждом случае важен контекст.
Когда утром, просыпаясь у себя в комнате, я открываю глаза, я обычно знаю, помню, где я нахожусь, точно так же, когда затем я прихожу в институт, к себе в кабинет или в аудиторию, где я обычно читаю лекции, я знаю, как я сюда попал, и помню, где я нахожусь. Нарушение этой примитивной и фундаментальной стороны памяти там, где оно случается, представляет серьезное нарушение сознательной жизни личности, выражающее глубокий ее распад. Восприятие действительности у каждого человека исторично, связано со всей историей его жизненного пути, включено в преемственную связь его опыта. Из этого контекста черпает восприятие свое конкретное значение для воспринимающего субъекта ― то, что характеризует его в психологической реальности, а не лишь гносеологической его значимости. Этот личностный контекст, преемственная связь опыта сплетается из воспоминаний, воспроизводящих пережитое. Но практическая деятельность порождает необходимость не только в том, чтобы включать получаемые в процессе восприятия знания о действительности в контекст определенной ситуации личного опыта, но и в том, чтобы извлекать их из этого контекста, абстрагировать от него.
Контекст велик. Небесны своды Подержаны, а всё еще идут По ценам сентября тринадцатого года За царский золотник, за русский фунт, за пуд.
Лексикология знает, правда, несколько иное отношение к слову. Лексический оттенок слова, например архаизм или провинциализм, указывает на какой-то другой контекст, в котором нормально функционирует данное слово (древняя письменность, провинциальная речь), но этот другой контекст ― языковой, а не речевой (в точном смысле), это не чужое высказывание, а безличный и не организованный в конкретное высказывание материал языка. Если же лексический оттенок хотя бы до некоторой степени индивидуализирован, то есть указывает на какое-нибудь определенное чужое высказывание, из которого данное слово заимствуется или в духе которого оно строится, то перед нами уже или стилизация, или пародия, или аналогичное явление. Таким образом, и лексикология, в сущности, остается в пределах одного монологического контекста и знает лишь прямую непосредственную направленность слова на предмет без учета чужого слова, второго контекста.
Логика здесь такова: если все виды человеческой деятельности фактически сводятся к производству и восприятию текстов, следовательно, описание этого процесса и окажется описанием реальности жизни человека и человечества, сознательно или бессознательно цитирующего некий тотальный Контекст, чаще всего называемый «Интертекстом».
Любовь к настоящей литературе была у Трифонова чуть ли не на уровне физиологии: «Любовью к Хемингуэю я был инфицирован сразу. Температура вмиг поднялась до тридцати девяти». Литературная среда была постоянным предметом его пристального внимания ― ее он знал лучше всего в жизни. Литературная среда создавала контекст дружеских отношений, от которого идут неформальные и долголетние связи с совсем разными писателями. Но контекст литературной дружбы, существенный для Трифонова, не распространялся на литературный контекст его прозы, это были два достаточно независимых, почти не пересекающихся контекста. А.Злобин скажет: «Наши литературные судьбы складывались по-разному, но было в них и нечто общее ― внешняя среда, в которой мы произрастали. Проще сказать, мы варились в одном литературном котле».
Можно ли, например, сказать о гвоздях, натыканных для затруднения воров поверх забора, что они торчат, как иглы? Мне кажется, что нельзя, это хотя и неважно само по себе, однако показывает, что в словаре должны быть исчислены все традиционные случаи образного применения данного слова. И если для людей, вполне владеющих активно данным языком, возможен эксперимент (т. е. проба составления разных контекстов данного слова), то по отношению к мертвым языкам этот прием отпадает по существу вещей. Поэтому в словарях мертвых языков исчерпывающее обилие цитат является единственным выходом из положения.
На основе чего можно решить, что в определенном высказывании Платона слово «идея» имеет сугубо чувственное, а не внутреннее или внутренне-внешнее значение? Или как определить, что это слово в двух разных высказываниях Платона употребляется в одном и том же значении? На эти вопросы самым общим образом можно ответить так: многозначность слова, близость и переплетение его значений не являются непреодолимым препятствием для речевого общения, так как среда, в которой используется слово, его окружение или контекст показывают, в каком именно значении в данном случае употреблено слово. Иногда говорят, что контекст не просто показывает, какое значение используется, но обусловливает то, что в каждом случае выступает то или иное значение слова.
Например, когда Платон выделяет рациональную структуру вещи (то есть ее идею или форму), то это означает, что я могу через это говорить общезначимо и об эмпирических вещах. Должен подходить к ним со стороны идеальных вещей. Или со стороны мира по истине, поскольку у него же нигде не сказано, что идеи существуют как существуют стулья, кровати, деревья. Термин «существование идеи» имеет смысл только в контексте воспроизведенных мною сейчас шагов рассуждения, из которых, я надеюсь, вам ясно ― зачем, для чего, и о чем это. Это только пример, но он постоянно воспроизводится в истории мысли, в истории драматических взаимоотношений между философским языком и языком обыденным, наглядным. Чтобы понимать язык философии, мы должны отучаться от наглядных привычек понимания, которые несет с собой обыденный язык.
Нейтральные словарные значения слов языка обеспечивают его общность и взаимопонимание всех говорящих на данном языке, но использование слов в живом речевом общении всегда носит индивидуально-контекстуальный характер. Поэтому, можно сказать, что всякое слово существует для говорящего в трех аспектах: как нейтральное и никому не принадлежащее слово языка, как чужое слово других людей, полное отзвуков чужих высказываний, и, наконец, как мое слово, ибо поскольку я имею с ним дело в определенной ситуации, с определенным речевым намерением, оно уже проникается моей экспрессией. В обоих последних аспектах слово экспрессивно, но эта экспрессия, повторяем, принадлежит не самому слову: она рождается в точке того контакта слова с реальной действительностью в условиях реальной ситуации, который осуществляется индивидуальным высказыванием. Слово в этом случае выступает как выражение некоторой оценивающей позиции индивидуального человека (авторитетного деятеля, писателя, ученого, отца, матери, друга, учителя и т. п.).
Нигилистический человек может написать об историческом деятеле, что у него была «суровая жизнь», но по отношению к себе самому у него на это не хватит почтительности. По отношению к себе и в особенности к своим бедствиям он обязательно сохраняет оттенок насмешки. Потому что только эта насмешка обеспечивает ему некоторую свободу. Возможность применения слов определяется для него контекстом. Между тем одно из характернейших свойств словоупотребления старой демократической интеллигенции ― это отсутствие чувства контекста. Во всех случаях независимые и на все случаи годные формулировки свободно переносились из одного ряда в другой. Например, из специального, научного в бытовой, разговорный.
Но на каком уровне выделения окружения слова следует останавливаться, выявляя значение? Нередко для этого достаточен речевой контекст, непосредственное словесное окружение данного слова. В других случаях требуется принять во внимание более широкую среду общения, ситуацию, в которой оно протекает. Иногда нужно иметь в виду контекст целой эпохи. Никаких общих принципов здесь нет, все определяется конкретным случаем и конкретным исследованием. Контекст и только он показывает, в каком значении употреблено слово. Он помогает решить, когда люди, использующие язык, придают его выражениям одинаковые значения.
Одно и то же утверждение может быть правдой и ложью в зависимости от контекста, а контекст многослоен, многосложен, изменчив. Хуже того: правда может служить лжи, играть роль лжи, быть ложью. И еще того хуже, сложней, коварней: ложь может играть роль правды, быть правдой.
Перспектива и контекст неотделимы от подлинного понимания и представления истории. Мы не сможем глубоко и исторически понять Сократа, если забудем о том, как сказывалось на позднейшей греческой философии влияние его идей и личности. Если же мы попытаемся увидеть его, так сказать, в вакууме, вне целостного исторического фона, включающего и то, что для самого Сократа было далеким и непредсказуемым будущим, ― мы будем знать об «истинном», то есть историческом, Сократе гораздо меньше. История не зрелище и не панорама. Это процесс.
Подавляющее же большинство слов многозначно и имеет целые семейства значений. Какое именно из нескольких значений слова имеется в виду, определяется только той конкретной ситуацией, в которой используется слово, его контекстом. Никакие словари или учебники не способны исчерпать даже ничтожную часть всех тех контекстов или окружений слова, которые могут встретиться в жизни. Нередко контекст таков, что из него «вычитывается» и «понимается» совсем не то, о чем говорят сами слова. Можно понимать тех, кого давно уже нет в живых.
Предложение ― это относительно законченная мысль, непосредственно соотнесенная с другими мыслями того же говорящего в целом его высказывания, по окончании предложения говорящий делает паузу, чтобы затем перейти к следующей своей же мысли, продолжающей, дополняющей, обосновывающей первую. Контекст предложения ― это контекст речи того же речевого субъекта (говорящего), с внесловесным контекстом действительности (ситуация, обстановка, предыстория) и с высказываниями других говорящих предложение соотносится не непосредственно и не самолично, ,а, лишь через весь окружающий его контекст, то есть через высказывание в его целом. Если же предложение не окружено контекстом речи того же говорящего, то есть если оно является целым законченным высказыванием (репликой диалога), то оно оказывается непосредственно (и самолично) перед лицом действительности (внесловесного контекста речи) и других чужих высказываний...
При воспроизведении осмысленного текста его основные, наиболее существенные по смыслу части воспроизводятся значительно лучше, забывается по большей части второстепенное, несущественное. Несущественное, таким образом, отсеивается, существенные же по смыслу части как бы вычленяются из смежных с ними, но существенно по смыслу с ними не связанных частей, объединяясь в памяти с теми, с которыми их связывает смысловой контекст.
Различимы ближайшие (наиболее конкретные и могущие быть более или менее четко констатированы) и удаленные (более общие и часто не обладающие определенностью) контексты литературных произведений. Первые ― это и творческая история произведения, запечатленная в черновиках и предварительных вариантах, и биография автора, и свойства его личности, и его окружение (семейно-родственная, дружеская, профессиональная «микросреда»). Второго рода контексты ― это явления социально-культурной жизни современности автора, а также феномены «большого исторического времени» (М.М.Бахтин), которым он причастен (сознательно или интуитивно). Здесь и литературные традиции как предмет следования или напротив, отталкивания, и внехудожественный опыт прошлых поколений, по отношению к которому писатель занимает определенную позицию, и соотнесенность его мироотношения с воззрениями конфессиональными, национальными, сословными, социально-классовыми, корпоративно-групповыми. В этом же ряду «удаленных» контекстов ― надысторические начала бытия: восходящие к архаике мифо-поэтические универсалии, именуемые архетипами. Контекст, в котором создается литературное произведение, не имеет сколько-нибудь определенных рамок: он безгранично широк. Многоплановость контекста (или, точнее сказать, множественность контекстов) литературно-художественного творчества не всегда внятна самим писателям, но она безусловно важна для ученых. Чем шире и полнее учтены литературоведом связи произведения с предшествующими ему явлениями и фактами (как литературно-художественными, так и непосредственно жизненными), тем больше «выигрывают» анализ и интерпретация. Контекстуальное рассмотрение литературных произведений, что самоочевидно, не может быть исчерпывающе полным: оно по необходимости избирательно. Здесь несравненно больше загадок и тайн, чем определенности и ясности.
Славянофильство было, и стремилось быть, религиозной философией культуры. И только в контексте культурно-философской проблематики того времени оно и поддается объяснению… У славянофилов с западниками было серьезное несогласие о целях, путях и возможностях культуры, ― но в ценности культуры, как таковой, никто из «старших славянофилов» не сомневался, как бы ни сильны были у них мотивы романтического критицизма. И в Западе все они видели «страну святых чудес» (стих Хомякова)…
Слово живет в определенной языковой среде, в речевом контексте. Скажем, слово «раствор» может означать как угол, образуемый раздвинутыми концами какого-нибудь инструмента (лезвиями ножниц, ножками циркуля), так и жидкость, получившуюся в результате растворения твердого, жидкого или газообразного вещества в жидком веществе. Но ясно, что если речь идет о «широком растворе», то данное слово употребляется в первом значении, а если о «насыщенном растворе», то во втором. Речевой контекст позволяет разделить эти значения. Но это самый простой случай. Сам речевой контекст погружен в более широкий контекст общения. Если разговаривают два человека, то этот контекст включает их опыт, знания, переживания и т.д. Одни и те же слова, сказанные или услышанные разными людьми, могут приобрести разное значение. Контекст включает также окружение этих людей, ситуацию, в которой протекает их разговор.
Слово не вещь, а вечно подвижная, вечно изменчивая среда диалогического общения. Оно никогда не довлеет одному сознанию, одному голосу. Жизнь слова ― в переходе из уст в уста, из одного контекста в другой контекст, от одного социального коллектива к другому, от одного поколения к другому поколению. При этом слово не забывает своего пути и не может до конца освободиться от власти тех конкретных контекстов, в которые оно входило. Каждый член говорящего коллектива преднаходит слово вовсе не как нейтральное слово языка, свободное от чужих устремлений и оценок, не населенное чужими голосами. Нет, слово он получает с чужого голоса и наполненное чужим голосом. В его контекст слово приходит из другого контекста, пронизанное чужими осмыслениями. Его собственная мысль находит слово уже населенным. Поэтому-то ориентация слова среди слов, различное ощущение чужого слова и различные способы реагирования на него являются, может быть, существеннейшими проблемами металингвистического изучения каждого слова, в том числе и художественного. Каждому направлению в каждую эпоху свойственны своё ощущение слова и свой диапазон словесных возможностей.
Смысл объективности предмета достигается приостановкой различений. Объективирующая функция — почва для трансформации сознания как опыта в сознание как идентификацию, рекогницию предмета, который трактуется при этом как “сформированный” или из комплексов ощущений, в которые вносится связь, или в результате практической деятельности, удовлетворяющей те или иные потребности. В таком случае, проблема трансцендентного и имманентного оказывается неразрешимой: сознание создаёт предмет, который должен затем предстать перед сознанием как независимый от него. Напротив, коррелятом сознания как различения оказывается предмет, который выделяется из мира как иерархии контекстов, но не привносится в него. Связи и отношения — в предметах, в сознании как первичном опыте — лишь различения, посредником между ним выступает мир как различие дискретности опытов и непрерывности контекстов.
Термин «контекст» (от лат. contextus ― тесная связь, соединение) прочно закрепился в современной филологии. Для литературоведа это ― бескрайне широкая область связей литературного произведения с внешними ему фактами как литературными, текстовыми (уместно вспомнить термин «интертекстуальность»), так и внехудожественными и внетекстовыми (биография, мировоззрение, психология писателя, черты его эпохи, культурная традиция, которой он причастен). Контексты творчества писателя (наряду с ними существуют контексты восприятия литературных произведений, но не о них сейчас речь) весьма разноплановые, во многом определяют черты литературно-художественных произведений и нередко дают о себе знать в их составе, а потому, конечно же, достойны самого пристального внимания литературоведов.
Формульность проявляется в том, что модальная нотация фиксирует именно конкретные ритмические формулы-модусы, синтагматичность же проявляется в том, что ритмическое содержание модальной нотации вычитывается не на основе отдельно взятого нотного знака, но на основе комбинации лигатур и конъюнктур, т. е. каждый отдельно взятый знак модальной нотации обретает смысл только в контексте окружающих его знаков.
Художественный организм ― наша крайняя цель. Он не есть только агрегат рядов, но живое целое, в котором одни части кооперируют с другими. Слово в ряду, помимо своего содержания и содержания, обусловленного местом в ряду, в художественном организме оплодотворяется и расцветает более сложным ― весом всего художественного организма. И все характерные признаки ряда в полной мере улавливаются, воспринимаются только в контексте, в художественном организме. Последний пульсирует и дышит, улыбается и хохочет, как совершеннейшая тварь. В нем наша высшая цель и глубокий смысл.
― Принимаю это к сведению, ― отреагировал я. ― Так уж сложилось, что немецкий вопрос оказывает сильное влияние на европейскую и мировую политику. Поэтому мы должны распорядиться ситуацией исходя из исторических критериев. Есть эмоции, но есть и реальный контекст. Мы готовы сотрудничать так, чтобы не нарушать взаимопонимание, и создать новые хорошие отношения между нашими народами.
Темы по буквам
